ГЛАВНАЯ   НОВОСТИ   РАСПИСАНИЕ БОГОСЛУЖЕНИЙ   КОНТАКТЫ   КАРТА САЙТА

Конфискация Павловского

Первым браком П.И. Ягужинский был женат на Анне Федоровне Хитрово. Однако семейная жизнь приносила Павлу Ивановичу одни огорчения. Жена очень скоро обнаружила признаки тяжелой душевной болезни. Во время частых отлучек мужа она впадала в черную меланхолию, приступы которой иногда сопровождались буйством. При отъезде Ягужинского к венскому двору в 1720 г. болезнь настолько усилилась, что домашние донесли об этом хозяину. Вернувшись из посольства, граф увидел, что тревога домочадцев была не напрасной. Десятилетняя брачная жизнь и трое детей остановили его перед окончательным решением. Он решил терпеть посланные судьбой несчастья и надеялся, что в его присутствии припадки прекратятся. Но этого не произошло.

Слухи о диких выходках жены генерал-прокурора дошли до императорского дома. По настоянию Петра Ягужинский начал бракоразводное дело. 22 сентября 1722 г. он подал прошение в Синод, в котором указывал на многие «закону христианскому противные поступки и иные мерзости» своей жены и невозможности ни ему, ни детям дальше жить с ней. При прошении были приложены показания свидетелей поведения Ягужинской, где было сказано, что она «чинила такие мерзости и скаредства, какие не точию словом произносить, но и писать зело гнусно и мерзко, яко зело непотребные и приклада не имеющие». Из того, что бумага все же терпела, сообщалось, что графиня убегала из дома и ночевала неизвестно где, вела знакомство с «непотребными и подозрительными женщинами», бродила по улице раздетая, скакала «сорокой», однажды ворвалась в церковь, оскорбила священника и побросала на пол священные предметы.

Синод, не вынося окончательного приговора, послал к Ягужинской ее духовника для увещания. Та призналась во многих возводимых на нее обвинениях. Но при этом заявила, что делала все это «в беспамятстве своем в меланхолии, которая де случилась в Петербурге в 1721 г., и в скорби да печали от разлучения с сожителем и детьми своими, от скуки и одиночества». Ягужинской запретили выезжать из дома, но она все-таки вырвалась и опять принялась за прежнее, да еще заявила, что за ней есть «слово и дело». Эта формулировка означала, что она знает какое-то важное государственное преступление: готовящийся заговор, хищение казны или что-нибудь в этом роде. Такого человека полагалось взять под арест и тщательно допросить.

Граф навел справки и выяснил, что никакого «слова и дела» за женой не обнаружено, и что и под арестом она совершала поступки паче скотского». Он взял ее обратно домой и «дал ей волю во всяком довольстве жить и ездить, гулять по ее собственной воле; но она не токмо чтобы в доме чинно жить, одну ночь токмо в доме ночевала». 21 августа 1723 г. Синод признал брак Ягужинских расторгнутым по вине жены, которую отослали в монастырь «на неисходное до смерти житие» - сначала в Александровскую слободу, а потом в «крепкожительный» Переяславский Федоровский монастырь. Содержание ее было отнесено на счет бывшего мужа. Ягужинский тут же, буквально на второй день после заточения бывшей жены, подал прошение о разрешении вступить во второй брак. Невесту себе он уже присмотрел, это была дочь великого канцлера Гаврилы Ивановича Головкина Анна.

Но этим дела с первой женой не кончилось. Монастырская затворница подала прошение в Синод, в котором называла себя невинно пострадавшей, и хотя и признавала за собой психическое расстройство, но не прелюбодеяние. В ответ Ягужинский представил несколько писем, обличающих связь его бывшей жены с И.Г. Левенвольде, и предложил прочесть их при полном соборе всего монастыря. Ягужинская после этого два раза убегала из заточения, но оба раза была поймана. За побеги ее перевели в отдаленный девичий монастырь, «что в горах», на реке Шексне, Белозерского уезда. Дальнейшая ее судьба неизвестна.

Все, что мы знаем о характере отношений Ягужинского с первой женой, известно только из бракоразводного дела. Беспристрастно ли оно велось? Не шел ли Синод на поводу у всемогущего вельможи? Заметим, Ягужинский был генерал-прокурором, под надзором которого находились все коллегии, а Синод был одной из таких коллегий. Слишком поспешное решение освобожденного от брачных обязательств супруга жениться вторично бросает тень на его по видимости безупречное отношение к первой жене.

Сын Ягужинского от этого брака еще мальчиком в 1723 г. был послан отцом на обучение в Германию, где и умер 9 августа 1724 г. Дочери жили при отце и, достигнув совершеннолетия, вышли замуж: Наталья за графа Ф.И. Головина, Екатерина за В.А. Лопухина и Прасковья за князя С.В. Гагарина.

10 ноября 1723 г. при дворе с огромной пышностью была сыграна свадьба генерал-прокурора Ягужинского с Анной Гавриловной Головкиной. Второй брак графа оказался куда более счастливым, чем первый. Головкина не была хороша собой, лицо ее было рябым от оспы, но она была статной и представительной дамой, отлично усвоила светские манеры, была общительна, хорошо говорила по-французски и по-немецки. Она стала помощницей Ягужинского в делах и спутницей в путешествиях. Кроме того, Головкина хорошо владела искусством придворной интриги, имела обширные связи и родню и этим немало помогала карьере мужа.

От брака с Головкиной у П.И. Ягужинского были три дочери. Старшая - Анастасия, о судьбе которой почти ничего не известно. Эта безвестность дала простор литературной фантазии. Уже в наше время Анастасия Бестужева стала героиней романа Нины Соротокиной «Гардемарины, вперед!». Затем появилась его экранизация - популярный кино-цикл о гардемаринах.

Две другие сестры состояли фрейлинами при дворе. Средняя, Мария впоследствии вышла замуж за графа А.М. Ефимовского, младшая Анна - за П.Ф. Апраксина, который имел в свете прозвище «Шишка» В семье Воронцовых существовало предание, что в Анну Ягужинскую был влюблен Роман Илларионович Воронцов, отец Екатерины Дашковой, но их брак по каким-то причинам не состоялся. С Апраксиным она была несчастлива: муж увез фрейлину Елизавету Кирилловну Разумовскую и женился на ней при жизни первой жены. Анна Ягужинская постриглась в монахини под именем Августы и кончила дни игуменьей Фроловского монастыря в Киеве.

Единственный сын Павла Ивановича Ягужинского от второго брака Сергей родился в 1731 г.

В 1743 г. оставшаяся вдовой Ягужинская второй раз вышла замуж за Михаила Петровича Бестужева-Рюмина. Родня Бестужева была недовольна этим браком, так как над семьей Головкиных уже пронесся ураган царской немилости. Брат Анны, Михаил Гаврилович Головкин сильно возвысился в короткое правление императора — младенца Ивана Антоновича и правительницы Анны Леопольдовны. За это ему пришлось жестоко поплатиться после прихода к власти новой императрицы Елизаветы Петровны. Он был лишен дворянства и чинов и сослан на поселение под Иркутск, все его имения были конфискованы.

Неприязнь к сестре опального министра Елизавета на время затаила. Более того, в апреле 1743 г. она сама обменяла кольца жениха и невесты при сговоре его сестры Анны Ягужинской. В мае сыграли свадьбу. Новобрачным суждены были всего два месяца совместной жизни.

Не зря опасались Бестужевы, зная беспокойный нрав Анны Гавриловны, что она навлечет на себя гнев императрицы. Так оно и произошло. В июле того же 1743 г. разразилось так называемое «Лопухинс-кое дело». Степана и Наталью Лопухиных, а также Анну Бестужеву заподозрили в неприязни к императрице и желании вернуть к власти малолетнего Иоанна Антоновича и его мать.

26 июля во вторник, в 4 часа пополудни на даче Бестужевых под Петергофом появился офицер с указом императрицы. Главе семьи предписывалось оставаться на месте и никуда без особого распоряжения не уезжать, а Анна Гавриловна со старшей дочерью Анастасией должны были ехать ко двору (на самом деле — в тюрьму). Анастасия Ягужинская со страху показала все, что хотели от нее следователи. Анна Гавриловна же и под пыткой не признала выдвинутых против нее обвинений.

31 августа она взошла на эшафот. Ее приговорили к урезанию языка и колесованию, но по решению императрицы вместо колесования Бестужева была бита кнутом и сослана в Якутск. Здесь бывшая статс-дама под крепким караулом, полуголодная, в разваливавшемся от ветхости и сырости доме прожила до 1760 г. Лишь немного не дождалась она смены царствований, когда все фигуранты политических дел Елизаветинского времени были возвращены из ссылок новой императрицей Екатериной II.

В 1828 г. могилу Анны Бестужевой отыскал ссыльный декабрист А.А. Бестужев (Марлинский). И хотя родство его с опальной статс-дамой было более чем отдаленным, он посвятил ее памяти несколько стихотворных строк.

Дома Ягужинского в Петербурге были превращены в привилегированные гостиницы: здесь размещались иностранные послы. На конфискованном дворе в Москве разрешалось жить только детям осужденной, муж должен был немедленно съехать. В планы императрицы Елизаветы изначально не входило лишение детей петровского генерал-прокурора их имений. Недвижимость предполагалось разделить между наследниками, а до их совершеннолетия оставить в опеке.

Второй муж Анны Гавриловны, Михаил Петрович Бестужев-Рюмин — русский посланник в Стокгольме, Дрездене и Париже избежал царского гнева, но заслужил упреки от потомков, так как «имел не только подлость отречься от своей несчастной жены, но даже не ходатайствовал о смягчении ее участи». Он был смертельно напуган и крайне раздосадован событиями июля 1743 г. Два месяца его продержали под домашним арестом на петергофской даче. Он употребил все свои связи, чтобы оправдаться перед императрицей: забрасывал влиятельных при дворе вельмож письмами, всячески открещивался от «богомерзкой и непотребной бывшей жены». «Я на ней женился со всемилостивейшего позволения Ея Императорского Величества, — писал он Воронцову, — и только два месяца с нею жил, и истинно, двух недель добрых и спокойных с ней себе не видал, и в то время худого и непотребного ничего за ней не приметил». На последнее обстоятельство Бестужев особенно напирал, так как недоносительство не только о делах, но и о разговорах, направленных против царствующей особы, считалось преступлением.

Бестужев стал сразу проситься за границу, с какой-нибудь дипломатической миссией. Пошел даже слух, что он продает свои имения и не собирается возвращаться в Россию. Слух рассеялся, и Бестужев был отправлен посланником к Саксонскому двору, в Дрезден. Здесь он задумал жениться второй раз, при жизни первой жены.

В свое оправдание он писал в Россию, надеясь что его слова будут переданы императрице: «Жалование же ей, винной, живота, мне невинному в отягощение быть не может; да по таким криминальным делам, как по уложению церковному, так и по правам гражданским, супружество и само собою разрушается, и хотя бы она и жива была, но для меня за умершую почитается».

Несколько лет Бестужев ждал разрешения императрицы и женился, так и не дождавшись его. Елизавета постфактум разрешила этот брак. Детей от этого брака у Бестужева не было, все его наследство перешло к мужу сестры — Михаилу Никитичу Волконскому.

Может сложиться впечатление, что М.П. Бестужев-Рюмин был совсем ничтожный человек. Однако и современники, и историки видели в нем немало достоинств. Это был толковый дипломат, и там, где этого требовали интересы дела, он мог быть и прямым, и смелым.

Воспитанный в традициях Петровской дипломатии, он резко и откровенно писал начальству о состоянии дел, никогда не выдавал желаемого за действительное, всегда имел в виду интересы России. Ему, например, не нравилось заполнение российского дипломатического корпуса сомнительными дельцами с немецких окраин, иногда просто проходимцами. Он писал в Петербург, что «если, паче чаяния, такая сволочь у нас приниматься будет без разсмотрения, то истинно впредь никакой честный человек в нашу службу не пойдет».

Отношения его с Сергеем Ягужинским (за границей их пути не раз пересекались) были нейтральными. Бестужев не принимал практически никакого участия в обучении и воспитании бывшего пасынка, оставив это на волю императрицы. В то же время и по той же причине, он в своих письмах в Россию не позволил себе не одного выпада против молодого путешественника.

Павловская вотчина после смерти Павла Ивановича Ягужинского перешла к его вдове. Суконная фабрика по существу прекратила свое существование. Анна Гавриловна распустила фабричных рабочих и дала им паспорта для работы по специальности на стороне. Катастрофа, постигшая ее в 1743 г., привела к конфискации всех имений, в том числе и Павловского. 20 октября 1743 г. была составлена полная опись вотчины, которая дала историкам уникальную возможность узнать о подмосковном владении Ягужинских в мельчайших подробностях.

Согласно описи, при селе Павловском в Горетовом стане Московского уезда на реке Истре состояло 19 деревень: Юрьева, Чеснокова. Обушкова, Пискова, Воронина, Покровская, Захарова, Падикова, Аносина, Крюкова, Зеленкова, Черная, Болдина, Исакова, Лобанова, Новинки, Глухова, Веледникова и Алешкова.

В самом селе — каменная на кладовых палатах церковь с двумя приделами, о семи главах, около нее — колокольня. Под колокольней на паперти и у церкви «на взрубе» лежало шесть чугунных непросверленных пушек — все, что осталось от железных заводов XVII в. Под церковью, в кладовых было сложено льняное семя, трепаный лен и пенька, сосновые и еловые доски, пять точеных самопрях и прочее. Напротив церкви стояли две «богоделенских» избы, в которых жили 4 мужчины и 10 женщин.

На помещиковом дворе стояли две деревянные горницы на омшениках и при них комната; во всех них было восемь окон (шесть «красных» и два «волоковых»), двери были топорные. При горницах была «черная» изба с тремя «волоковыми» и одним «красным» окном. В XVIII веке в богатых подмосковных так уже не строили. Очевидно, это были старинные хоромы. В них жил приказчик. Он получал 50 рублей годового жалования, а сверх того две четверти круп в год и четверть ржи ежемесячно. Вблизи горниц стояла бревенчатая поварня и птичник из двух помещений. Здесь насчитали 21 гуся, 47 уток и 9 индеек.

Небольшое здание с «красными» и «волоковыми» окнами и топорной дверью — «судебная изба». Здесь осуществляли вотчинное управление и суд, а также наказывали провинившихся. При «канцелярии» находится «стул с цепью да железа ножные». Дворовых людей в Павловском было 84 человека (38 мужчин и 46 женщин). Кроме них в селе жили «церковники, которые положены в подушный оклад», 28 чело- век. Дворовые получали натуральное жалование — по полчетверти ржи с ячменем в месяц. Дополнительно им отводилось по десятине пахотной земли «на присевок». Не все дворовые жили в хозяйских строениях, некоторые имели «дворовое и хоромное строение все свое».

Дальше располагались хозяйственные постройки: конюшня с 31 лошадью, еще одна строящаяся конюшня на 12 стойл, два сарая, баня, погреб, житница с тремя закромами, амбар с пятью закромами, при нем — чугунная доска для битья часов, хлев, омшеник с тремя ульями. Рогатый скот находился на особом скотном дворе, здесь обнаружили 28 коров (из них пять дойных), 4 быка «порозы», то есть породистых (один холмогорский) и пять «кладенных», то есть волов, 27 телиц и 11 телят, 37 баранов и овец. В «буйловом сарае» находились 3 старых буйвола, 5 буйволиц и их приплод — 1 двухлетний и 2 годовалых. Все постройки в усадьбе, кроме церкви, были крыты соломой. На церкви крыша была тесовая.

За пределами двора, у Лебяжьего пруда, были расположены «рубленая в лапу» коптильня и хмельник, обнесенные плетнем. На большом «житном» дворе стояло 7 житниц, в них — 4 скирда ржи, столько же овса и ячменя и 5 скирд гречи. Скирд после молотьбы давал приблизительно 100 четвертей. Имение описывали осенью, но уже после сева озимых, поэтому в житницах была предположительно половина урожая 1743 г. Приплюсовав к нему посеянную озимую рожь (414 четвертей), а также некоторое количество уже обмолоченного хлеба, можно высчитать урожай озимой ржи 1743 года. Он, вероятно, был «сам-два», то есть вдвое превосходил количество посеянных семян. Овса собрали предположительно в такой же пропорции к семенам. Ячмень уродился без малого «сам-пять». Большая его часть использовалась на варку пива (пивной котел и два пивных чана значатся в описи) Часть шла на уплату месячины дворовым, остальное продавалось. В амбарах было обнаружено небольшое количество обмолоченной пшеницы, гороха и мака.

Картину усадьбы дополняли два сада. Один плодовый, с новым огородом, занимал более двух с половиной десятин. В нем была 91 яблоня, 309 пеньков, 6 груш, 339 кустов смородины, 150 кустов крыжовника, 108 вишен, 11 гряд «клубницы» и 2 гряды земляники. Плодовый сад завершался парком, с рассаженными в две линии 320 березами, 28 елками, и «липнягом», расположенным «в линиях и в четвертях [...] в 12 местах». Этот садово-парковый участок огораживал простой плетень.

Другой сад был устроен с большим размахом. Огороженный «звеньями и решетки», он занимал почти пять десятин. Здесь насчитали 150 яблонь, 10 груш, 460 кустов смородины, 100 вишневых деревьев, 20 — чернослива, 50 кустов терна, 20 — крыжовника. Декоративное значение имели 30 вязов, 1 липа и 50 вётел, расположенных по периметру сада, 20 рябин и 75 кустов орешника предназначались как для украшения, так и для сбора плодов. Это описание показывает, что спустя столетие после хозяйствования боярина Морозова садовые традиции села Павловского поддерживались на хорошем уровне.

Так называемая «казенная пашня» традиционно была разделена на три почти равных поля: озимое, яровое и пар. Первое начиналось от «Долгоруковской рощи», в нем намеряли 216 десятин. Второе среднее, было засеяно озимой рожью, в нем было 216с половиной десятин, из них 12— «худой земли». В третьем поле, примыкавшем к реке Истре, было 227 десятин. К тому же, было вновь распахано 20 десятин земли «от логу» (т.е. залежной). Как видно, .хлебопашество велось в вотчине в больших размерах и постепенно расширялось.

От морозовских времен остались несколько прудов: Лебяжий пруд имел в окружности 38 саженей, два «набережных» пруда за Истрой занимали один 1 1/8 десятины, другой 1 1/3 десятины. В прудах водились щуки, окуни, лини, плотва. Новый пруд занимал около 1 десятины. Железные заводы к этому времени исчезли, — низкосортное железо из болотной руды не удовлетворяло требованиям Петровского государства. Но упомянута «на бывших железных заводах мельница на речке Белянке».

Под Новинками и Исаковым было по озеру. Помещичьего рыбного хозяйства здесь не велось. Оба озера и мельничная запруда отдавались на откуп крестьянину Г. Иванову за 15 рублей в год, он же, за 30 рублей в год. арендовал и мельницу с 2 десятинами пахотной земли. Ловля на Истре составляла привилегию местного священника, за это он платил хозяевам по 1 руб. 60 коп. в год. Кроме того, вотчинники взимали «мостовые деньги» за проезд по мосту через Истру и перевоз через Москву-реку под деревней Глуховой. Эта статья тоже отдавалась на откуп за 16 рублей в год.

При вотчине было 11 рощ. Три старых (сосновая при деревне Глуховой, за Москвой-рекой, другая, смешанная — на ближней стороне Москвы-реки, третья — за рекой Истрой, под названием «Лысая гора») и 8 молодых.

Собственное хозяйство Павловских помещиков вряд ли приносило им большой доход, по крайней мере, денежный. Все, что производила усадьба, могло потребляться на месте (жалованье дворовым, корм скоту) или на московском дворе Ягужинских и Бестужевых. Исключение составляли только садовые культуры, их было явно больше, чем требовалось помещикам. Но фрукты и ягоды тогда были дешевы. Арендные поступления (62 руб. 60 коп.) ненамного превышали денежное жалование приказчика — 50 рублей в год. От завода к этому времени остались одни воспоминания да два двора, в которых жило 14 человек.

Основным источником дохода был натуральный и денежный оброк с крестьян. Всего в Павловском с деревнями было описано 393 двора, в них - 1280 женщин и 1276 мужчин, всего 2556 человек. Наименьшее количество крестьянского населения было в самом селе Павловском, всего 5 дворов, наибольшее - в деревнях Покровской и Глухове, соответственно - 42 и 47 дворов. Большая часть деревень имела по 15-25 дворов, в каждом дворе жило по 5-7 человек.

Крепостное население Павловской вотчины включало в себя еше одну особую группу: это были бобыли. Они составляли около 17% населения, а в самом Павловском - более 83%. Кто же такие эти бобыли? Часть их имели дворы, крупную и мелкую живность, ульи с пче-ами. Кормились эти семьи «кузнешным ремеслом» У других не было никакого скота, 5 дворов в Павловском вообще не имели пашни, а 4 бобыльских семьи и один холостой бобыль не имели и дворов. Про них сказано, что они «кормятца мелнишною работою». Никто из бобылей не имел своего посева, — главный признак, отличавший их от крестьян. Это в самом селе. Бобыли остальных селений вотчины не имели ни дворов, ни скота, ни посева. К Павловскому же приписаны некие «московские жители»: Ефим Дмитриев с женой, Иван и Савелий Тимофеевы с семьями, всего 9 человек. Видимо, это бывшие фабричные суконной фабрики, которым А.Г. Бестужева дала паспорта и которые теперь практически безвыездно находятся в Москве, а в Павловском не имеют никакого имущества.

Среди бобылей немало дряхлых и «скорбных», то есть больных, а также детей и подростков без отца или без матери, иногда и круглых сирот. Все они ходили «по миру», и «мир» платит за них подушные деньги. Около четверти бобылей показаны работающими на фабриках в Москве. Значительная часть фабричных — дети вдов и вдовцов, холостые подростки и взрослые, то есть люди бессемейные. На каких именно фабриках они работали, почти никогда не говорится. Только про одну бобыльскую семью из деревни Новинок сказано, что «оной Николай живет в Москве своим домом, кормится серебряным мастерством».

Какие повинности в пользу помещика лежали на Павловских крестьянах? Во-первых, они должны были пахать «казенную пашню», то есть помещичьи земли. Это делалось, скорее всего, при помощи хозяйского скота, — иначе непонятно, зачем было держать его в таком количестве на господском дворе. Во-вторых, крестьяне поставляли натуральный оброк, или «столовый запас», он составлял 125 пудов свинины, 250 баранов, 1000 кур, 10 000 яиц и 158 сажени трехаршинных дров. Наконец, они платили денежный оброк в сумме 625 руб. 85 коп. (около 49 коп. с каждой ревизской души). Были еще некоторые единовременные повинности, которые разверстывались самими крестьянами между собой.

Сельское хозяйство крестьян Павловской вотчины не обеспечивало им ни их собственное существование, ни возможность уплаты оброка. Необходимы были посторонние заработки. О фабричных уже было сказано. Управитель и приказчик Павловской вотчины братья Иван и Алексей Матинские, когда встал вопрос об уплате местными крестьянами недоимки, утверждали, что «им доимки платить можно через изделье свое: многие из них готовят и продают дрова, веники для бань, мох, сено, а прочие на Москве-реке гоняют лес и в Москве извозничают и другие разные изделья делают и оттого немалые себе деньги получают [...] а господская работа весьма малая, ибо 1688 душ не более как 200 десятин пашут».

Чиновники, проезжая через деревни, действительно, заметили признаки бурной промысловой деятельности: например, в деревне Глуховой — огромное количество заготовленного мха. Даже если Матинские что-то преувеличили, пропорция сельскохозяйственной и промысловой части крестьянского дохода показана ими верно. Леса, луга, реки, болота и все, что они давали, а также соседство Москвы с ее рынком компенсировали скудость подмосковной почвы и рискованность северного земледелия.

 

Rambler's Top100